ДРУГИЕ БЕРЕГА САИДА БАГОВА

Грегори-Саид Багов

И в эти страшные, нежно-голубые утра, цокая каблуком через пустыню города, я воображал человека, потерявшего рассудок, оттого что он начал бы явственно ощущать движение земного шара. Ходил бы он, балансируя, хватаясь за мебель, или садился бы у окна, возбужденно улыбаясь, как пассажир, который в поезде вам вдруг говорит: "Здорово шпарит!" Но вскоре, от всей этой шаткости и качки, его стало бы тошнить, он сосал бы лимон и лед, ложился бы плашмя на пол, и все — понапрасну. Движение остановить нельзя, машинист слеп, а тормоза не найти, — и умер бы он от разрыва сердца, когда скорость стала бы невыносимой.

Владимир Набоков. «Соглядатай»

Сцена пахнет небом. Одинокой улицей Борхеса, «что открывается, больно — как рана». Здесь актер, перешагнувший черту безумец, пересохшими губами ищет свободу. Если верно, что театр начинается с вешалки, кажется, на ней должна висеть пара изрядно потрепанных крыльев. Он говорит: «Запомните, что ничего и никогда не повторится. Вот кажется: пересниму, переиграю, переделаю. Нет. Ничего и никогда. Не повторится...» Его другие берега. Саид Багов.

Саид, мне кажется, сегодня болезненно чувствуется коммуникативная истерия. Та самая, за которой — немота. Как вы полагаете, изменилось ли отношение к зрелищности в мире, где люди испытывают почти кьеркегоровский трепет, выкладывая в instagram свои завтраки? Сохранилось ли сегодня идея причастия зрителя к сцене, экрану?

Дело в том, что истерия в природе человека возникает вполне естественно. Его душа не ест настоящую пищу — ей хочется радоваться, но она не может этого по определению, и изрыгает из себя вот такой эрзац радости. Сейчас человек превращается в горох. Хлеба и зрелищ. Вот и все. И какая разница, показывают тебе это здесь, или на экране. Цель только одна — развлечение. Почему такое происходит — потому что человек сам находится на грани. Он не понимает, как жить, он висит над бездной.

Но это та же немота, отсутствие природы слова?

Не то, что немота — той немоте противоестественной предшествует отсутствие процессов души живой, их нет, они не налажены. Механизм человеческий, он работает, но работает только как машина.

Бергмановское отчуждение? Вспомнила актрису из фильма «Persona», которая замолкает на сцене навсегда.

Ну, это уж глубоко по поводу отчуждения. Понимаете, какая штука, мы не можем сравнивать. Бергман снимал про те процессы реальные, которые происходили с ним и в его стране. Они возникли в конкретное время, это было с ним самим с этими людьми. Он был невероятно откровенен по отношению к самому себе. Мы не можем сравнивать себя с ним по одной простой причине: любой художник, который «вылезает» с подобного рода вещами, он превращается в сумасшедшего здесь. У нас нет отваги, для того чтобы снимать такое кино. Поэтому, когда мы сравниваем себя с кем-то, это... это космос, а нам бы...

Грегори-Саид Багов

А советский экран, он вмещал космос?

Нужно понять, что был процесс, была власть, была система, были установки. Был образ человека, который воссоздавался на экране. Были истории, которые рассказывались с определенными целями. И там было много замечательного. До сих пор смотришь и понимаешь, что в этих картинах было много человеческого, это сделано на феерическом профессиональном уровне. В Америке не было такого кино, какое было во время советской власти. Допустим, «Гамлет» Григория Козинцева. Лоуренс Оливье сказал Смоктуновскому: «Ваш Гамлет лучше». А вы сравните «Гамлета» Оливье и Козинцева — и поймете, что это кинематограф, это колоссальная сила. Там были фильмы системные, и были художники, которые существовали и внутри, и вопреки. И это были большие художники с колоссальными целями — человеческими и надчеловеческими.

Саид, насчет кино. Знаете, я недавно просматривала архивы Каннского кинофестиваля. Снимки тех лет, на которых можно увидеть прогуливающегося Кокто, Сартра на пляже, Пикассо. И есть невероятный кадр 1968 — на нем сидят вместе Годар, Лелуш, Трюффо, Маль, Полански, Годар им что-то рассказывает... И на этих фотографиях такая обескураживающая свобода, бурлит любовь к жизни, искусству, такое настоящее пиршество кинематографического духа! А потом, спустя какие-то два десятилетия, появляется код фестивального поведения, и глаза у людей совсем другие... Но должен же существовать сегодня тот самый очаг мастеров кино, иначе оно обрекает себя на бездорожье как искусство?

Это были люди другой породы. Сегодня фестивали превратились в «очаги нетворческого». Если вы хотите заниматься творчеством, вы должны быть готовы к тому, что на фестиваль не попадете. Вот и все. Все понимают, что это конъюнктура. Но разыгрывают еще историю для простого человечества. Плюс еще продюсеры, их интересы. У меня так сложилась судьба, что когда получал какие-то призы, это совпадало с тяжелейшими периодами жизни. Ты это и не мог оценить в полной мере. И потому понимал, что «чины людьми даются, но люди могут обмануться». Но для кого-то красная дорожка — самая настоящая цель. Люди на это падки. Я в этом отношении абсолютный приверженец исчерпывающей формулы гениального Станиславского: «Любите искусство в себе, а не себя в искусстве». Если в себе вы понимаете, что это удача, если тебе приоткрывалось когда-то это, и ты получил чистую радость оттого, что делаешь в процессе и в результате, то этого тебе более чем достаточно».

Что касается музыки. Вчера провела опыт, читая «Майскую ночь» Мюссе в переводе Набокова под композицию «Oblivion» Астора Пьяццоллы. Совершенно иначе открылась музыка — диалоговая структура, тот же «пеликаний пир» Мюссе. Саид, расскажите о работе над музыкальными фрагментами этого авторского проекта.

Я искал среди романтиков — сначала французов. Потом понял, что нужно найти авторов, схожих по времени, это ведь было написано в 1835 году. Получилось так, когда я отправился в этот поиск, узнал, что у Камиля Сен-Санса есть вещь, созданная под впечатлением этой поэмы. Так и называется — «Муза и поэт», оттуда я взял фрагмент. И дальше это Григ, это Бизе, Элгар, Малер.

А что чаще служит мотивом сценария творческой встречи?

Для меня это всегда — порыв, я делаю то, что мне хочется сделать сегодня, в данный момент. Мне нужно было рассказать, что со мной происходило и происходит, и быть в этом открытым, не более того. Эти концертные программы в свое время были направлены к тому, чтобы выжить. Так как я ушел из театра, мне нужно было что-то делать, а в театральные истории я внедряться категорически не хотел — не видел хороших предложений. Дух московской антрепризы мне чужд, я не люблю его. Я люблю стационарный театр, где ты можешь спокойно репетировать и играть. Но «носиться по городам и весям» с халтурными работами — этого не понимаю и не принимаю. Конечно, работы бывают разного калибра. Но я выбрал другой путь. Филармонический, скажем так.

Грегори-Саид Багов

Прочитанные строки из Гафта: «Мы одинокие обломки. Чьи мы потомки? Чьи мы предки? Мы как оборванная пленка. Мы как обрубленные ветки...». Как вы ощущаете свою кровь, которая заставляет сердце биться?

У меня папа адыг, мама — наполовину русская, наполовину еврейка. Но я всегда чувствовал себя адыгом, потому как был воспитан абсолютно в духе кавказских традиций. Все, что связано с еврейской линией, ментально я открыл для себя только в Израиле, и очень благодарен этому опыту. И русское во мне, но приоритет — это адыгское. У нас такая история, все было прервано, понимаете... Брат моей прабабушки, которую я помню, был Айтеч Намитоков, знаменитый адыгский просветитель. Он эмигрировал... умер в Стамбуле. Я не националист ни в коей степени, просто всегда изучал, что есть по мне, что вложено в меня.

Что для вас — земля предков, о чем думаете на Кавказе?

Ты идешь не по шумной Москве, ты идешь по маленькой улице города, где жили твои старшие, которых очень любишь. Они только здесь и жили. Ты чувствуешь, ты испытываешь такое тепло, такую любовь, от них идущую... Несмотря на то, что их физически нет. И это такая сила, такая мощь. И ты вспоминаешь эти глаза, прикосновения — лучшие проявления жизни. Это твое, это дорогое тебе, родное... настоящее.

Саид, знаете, у каждого из нас есть такие истории, которые не отпускаем, храним как фамильные драгоценности, открываем их снова и снова, чтобы понять что-то важное...

Есть притча, как одному человеку Бог даровал сосуд с живой водой. Во время казни небесной люди пили у мертвого источника, и все обезумели. И только он все пил и пил живую воду. Люди начали его сторониться, и называть безумцем. Пришло время, и вода в сосуде стала заканчиваться. И вот, этот человек подумал, что все равно, рано или поздно, придется начать пить мертвую воду. И пошел, и начал пить из источника, из которого пили другие. И стал безумен так же, как они. И тогда люди сказали: «Посмотрите, человек этот исцелился».

текст: Ольга Орлова
фото из архива арт-центра «Madina Saralp»

© Orloff Russian Magazine

Грегори-Саид Багов — российский актер театра и кино, режиссер. Родился в 1958 в Грозном. Выпускник ГИТИСа, его учителями были выдающиеся мастера театра Андрей Попов, Анатолий Эфрос, Мария Кнебель. В 80-х играл на сцене Драмтеатра им. Станиславского, театра Советской Армии, Школе драматического искусства Анатолия Васильева. В 90-е актер эмигрировал в Тель-Авив, где выступал в театре «Гешер», Камерном театре, Русской антрепризе Михаила Козакова. В 1997-м вернулся на родину, став одним из главных актеров и режиссеров московского театра Иосифа Райхельгауза «Школа современной пьесы». В 2003 получил звание Заслуженного артиста России, в 2004 за главную роль в спектакле «Город» по пьесе Гришковца стал лауреатом премии Москвы. Среди постановок режиссера — «Здесь живут люди» по пьесе 1968 года Атола Фугарда, «9000 м над поверхностью почвы» и «Дама с камелиями или когда мы войдем в город» по произведениям Алексея Шипенко, моноспектакль по Хармсу «Аугенапфель» и, конечно, «Мосты и радуги». Несколько лет назад увидел свет сольный творческий проект Саида Багова, в котором автор знакомит публику с поэзией народов мира. 27 февраля 2015 в Школе современной пьесы состоялась премьера спектакля «Уик Энд» по произведению Евгения Гришковца, главную роль исполнил Саид Багов.