Джорджо де Кирико. Воспоминания о моей жизни

Отрывок из книги

Джорджо Де Кирико Автопротрет, 1923
Джорджо Де Кирико Автопротрет, 1923 / Частная коллекция

«Ад Маргинем Пресс» в серии «Совместная издательская программа с МСИ "Гараж"» готовит к изданию мемуары мастера «метафизической живописи» Джорджо де Кирико. ««Воспоминания о моей жизни» (Memorie della mia vita), первая часть которых вышла в Италии в 1946 году, не только позволяют глубже понять личность де Кирико, но и помогают по-новому интерпретировать богатый загадочными символами живописный мир художника. Убежденность де Кирико в правоте своих суждений, уверенность в собственных достоинствах, нетерпимость ко всему, что не соответствует его представлениям о порядочности, морали, хорошем вкусе, искренность до самозабвенности, оборачивающиеся подчас самолюбованием и саморекламой, составляют одновременно и сильную и слабую стороны его книги. Но именно это делает «Воспоминания...» бесценным документом, помогающим понять природу творческой индивидуальности одного из ведущих мастеров ХХ века», — сообщают издатели. Книга выходит в переводе Елены Таракановой.

С любезного разрешения издательства представляем фрагмент воспоминаний.

В то время, когда в галерее Брагалья проходила моя персональная выставка, я начал регулярно посещать музеи. Особую привязанность я испытывал к Музею виллы Боргезе: в восторг меня приводили как хранящиеся там картины, так и классическая красота растительности окружающего музей сада. Однажды утром перед картиной Тициана в Музее виллы Боргезе я пережил откровение, обнаружив для себя великую живопись. В зале словно вспыхнули языки пламени, одновременно снаружи, с неба, до меня донеслись торжественные звуки фанфар и громкие крики праведников, предвосхищающие возрождение. Я понял, что со мной произошло нечто необыкновенное. До этого времени, когда я рассматривал картины мастеров в музеях Италии, Франции и Германии, я видел в них лишь то, что видят все остальные, а именно раскрашенные изображения. На самом деле, мое открытие в Музее виллы Боргезе не было случайностью. Благодаря занятиям, работе, постоянным наблюдениям и размышлениям я достиг такого прогресса, что понимаю живопись сегодня так, что те, кто понять это еще не в состоянии, кто блуждает в темноте, пытаясь сохранить хорошую мину при плохой игре, обманывая при этом и себя и окружающих, вызывают у меня жалость. Эти несчастные, повторяю, вызывают у меня сострадание, и, наблюдая разыгрываемый ими печальный спектакль, я хочу прижать их к своей груди и призвать: «Ищите, ищите! Пытайтесь получить удовольствие!» Мне бы хотелось обнять их, расцеловать и, рыдая вместе с ними, сквозь слезы, пообещать, что для того, чтобы сделать их счастливыми, я готов бросить живопись.

Итак, было лето 1919 года. В Риме стояла сильная жара: это был сезон знойного ветра, одного из тех, что приходят из Африки. Такой же ветер дул в день моего появления на свет там, где стоял когда-то древний город Иолос1. Я решил сделать копию с работы Лоренцо Лотто из Музея виллы Боргезе, хотя прежде в музеях над копиями не работал, сообщил о своих планах друзьям, коллегам и всем, кто был ко мне благосклонен, но все они в ответ на это лишь усмехнулись. Тем не менее, проявив равнодушие к чужому мнению, я приступил к работе, руководствуясь теми качествами, что сделали меня ныне в живописи истинным мономахом — неукротимой смелостью и железной волей. Однако приступить к работе было непросто, поскольку меня не было ни диплома, ни лицензии, ни элементарного свидетельства об образовании, чтобы получить на это разрешение дирекции музея. К счастью, Спадини, близко знакомый с директором музея, профессором Канталамесса, представил меня ему. Профессор Канталамесса был уже очень пожилым человеком, напоминавшим художников, ученых, джентльменов прошлого столетия: обликом он походил на Джузеппе Верди. И у него сама мысль о том, что некий «футурист» проявил желание писать копии с работ старых мастеров, вызвала улыбку. Не определив по акценту, из какого региона Италии я происхожу, он спросил, откуда я. Узнав, что я родился в Греции, он с лукавством посмотрел на меня, но затем стал чрезвычайно любезным и повел меня в залы музея показывать работы. Пока мы с директором бродили по залам, где его почтительно приветствовали все работники, я успел заметить, что его, как всех, кто занимается искусством, как старым, так и современным, больше интересует сюжет, анекдот, чем собственно живопись. От профессора Канталамесса я узнал, что Тициан иной раз подписывал свои работы по-латыни Titianus Vecellius, что работа «Связанный Амур» была расчищена от живописи, выполненной уже после смерти Тициана, представлявшей собой сцену охоты на кабанов. Мы остановились перед картиной Лоренцо Лотто, изображавшей бородатого мужчину, которую я собирался копировать. Профессор Канталамесса сообщил мне, что этого человека, видимо, звали Джорджо, поскольку в глубине виден был св. Георгий на коне, поражающий копьем дракона.

Пока я работал над копией с Лоренцо Лотто, мы часто виделись со Спадини: он приходил в музей и мы говорили с ним о старой живописи. Был он человеком полным энергии, трезвым, образованным, глубоко чувствовал и любил живопись. Он вовсе не походил на тех современных живописцев, «модернистов», которые имеют всего лишь один, но зато серьезный недостаток: быть всем кем угодно, но только не художниками. Картины Спадини мне никогда не нравились, но вряд ли что-то из написанного сегодня может мне вообще понравиться. Спадини имел несчастье родиться в эпоху глубокого упадка живописи и не мог реализовать свои намерения и возможности. Еще век, даже полвека, тому назад Спадини мог бы сделать значительно больше. Он это понимал, и потому, несмотря на то, что критики его хвалили, друзья им восхищались, а коллекционеры приобретали его работы, он не был счастлив. Тогда я ничем не мог помочь ему, так как многое сам только начинал понимать. Сейчас, будь он жив, я бы смог это сделать. Он родился слишком поздно и умер слишком рано2.

Обложка книги Джорджо де Кирико «Воспоминания о моей жизни»
Обложка книги Джорджо де Кирико «Воспоминания о моей жизни» / Издательство «Ад Маргинем», 2017

Дом Спадини посещали многие художники и литераторы. Часто собрания заканчивались ужином. И Спадини, и его очаровательная супруга Паскуалина отличались щедростью и гостеприимством. Естественно, в среде художников и литераторов уже тогда очень сильно ощущался моральный упадок, поэтому не могу сказать, что собрания эти были содержательными и интересными. Разговоры в основном состояли из сплетен, злословия, ехидных замечаний. Желая представить себя в лучшем свете, художники и литераторы наперебой демонстрировали свое остроумие, образованность, искушенность, свой скепсис. В конце концов, такая манера поведения художников, главным образом в среде современных интеллектуалов, — типичный феномен для нашей эпохи, приобретающий с годами все больший размах. В какой-то мере этот упадок провоцируют сами художники, чьи работы признают и высоко ценят интеллектуалы. В то же время, когда речь идет о моих работах и работах Альберто Савинио, впав в истерическое состояние, но, не желая рисковать, интеллектуалы прибегают к исключительным средствам: они делают вид, что их не замечают, и просто хранят молчание. Впечатляющий пример того, о чем я говорю, — случай относительно недавний, касающийся статей, опубликованных в газетах за 1942–1943 годы под моей подписью, но написанных женщиной, известной всем, кто хорошо меня знает. Последнее время эта женщина пишет под псевдонимом Изабелла Фар. О том, кто был автором этих статей, знали многие по той простой причине, что я сам говорил об этом своим миланским и римским друзьям и знакомым. Никто по этому поводу не подал голоса, все как по команде молчали. Недавно вышла книга «Комедия современного искусства» с моими статьями и статьями Изабеллы Фар, и очень странно наблюдать за истерической реакцией, которую эта книга вызвала именно благодаря статьям Изабеллы Фар. Почему? В чем причина этого ажиотажа? Не потому ли, что в этих статьях ощущается присутствие подлинного таланта, а это именно то, что современные интеллектуалы не в состоянии перенести, простить, чего они больше всего боятся. Если бы статьи Изабеллы Фар оказались бесцветной, претенциозной чепухой, которую пишет сейчас большинство авторов, все было бы хорошо.

Но вернемся к Спадини, чтобы некоторые читатели не впали в состояние атаксии.

Дом Спадини был гостеприимным и открытым. В числе часто бывавших в нем фигурировали все сотрудники, входившие в своего рода вече журнала La Ronda: Аурелио Саффи, Риккардо Баккелли, Винченцо Кардарелли, Эмилио Чекки, Лоренцо Монтано (псевдоним Данило Лебрехта). В какой-то момент, не помню по какой причине, среди сотрудников журнала появился молодой человек по имени Джусти. Выглядел он элегантно, как секретарь дипломатической миссии или консульства, своей манерой говорить и держаться отличался от рондистов; те же смотрели на него свысока, как «мэтры», даже посмеивались над ним, полагая, что он недостаточно умен. Однако этот господин опубликовал в La Ronda небольшой отрывок своей лирической прозы. Финал этого отрывка, который я помню до сих пор, был таков: «…и комната, в которой я видел самые счастливые сны, станет комнатой завтрашнего дня, в гостинице завтрашнего дня, во время завтрашнего путешествия, поскольку завтра — печальный девиз моей обманчивой жизни…»

Примечания:

1. Иолос — ныне Волос.

2. По случаю смерти Спадини в 1925 году Джорджо де Кирико писал: «Иной, не столь горькой участи достоин был этот неугомонный художник. Ему бы следовало жить в более счастливые и спокойные, не терзаемые демонами времена. Во времена, когда в Риме Коро писал extra muros силуэт католического собора Св. Петра. Ему бы следовало умереть в глубокой старости, зимней ночью, в окружении внуков. Во всяком случае, никогда не знать горестей жизни и забот, связанных с живописью — самым чистым и трудным из всех видов искусств. Умереть еще юношей на тосканском берегу, пронизанном ароматом пиний, в полуденный час, когда юго-западный ветер несет утешение и бессмертие». (Giorgio de Chirico, Isabella Far. Op. cit. P. 70.)