САД НАСЛАЖДЕНИЙ СТАНИСЛАВА ВАРККИ

Станислав Варкки / фото из архива Театра Giraffe Royal

В городе сновидений часы не показывают времени. «Все пройдет. И это пройдет». Его птицы о чем-то молчат с ним. Его странные цветы поднимают ладони к небу. На подмостках разбивает свой неземной сад белый клоун Станислав Варкки.

Театр «Giraffe Royal» с его неземной драматургией порой напоминает сновидения в духе Босха. Станислав, что пробуждает ваши сны?

Драматургия, мне кажется, и не может быть земной. Ведь люди веками ходят в театр, чтобы побывать не здесь. Что хорошо во сне? Свобода! Когда ты просыпаешься, как будто на твоё восприятие ставится некий штамп. Вспомни, как было в детстве, ты просыпаешься, а впереди мир и радость. Почему-то, взрослея, человеку всё больше нужен театр. Хотя бы изредка. Но театр настоящий, чтобы побывать не здесь. Мне иногда кажется, что я вижу картинки, которые помогут людям забыться театром. Сначала вижу смутно… потом чётче и чётче. Что пробуждает это? Не задумываюсь, отношусь к этому, как к ценному подарку. А когда получается, когда люди становятся публикой, чувствую удовлетворение…радость.

Кажется, Варкки снова и снова разбивает на сцене свой «Сад», в разных одеждах переживая библейский сюжет об Адаме и Еве, грехопадении. Театр для вас — то самое запретное древо познания?

Что запрещает? Лень? Инертность? Мне кажется, что древо познания ждёт нас каждое мгновение. А библейские сюжеты просты и спокойны, но, переживая сюжет, каждый раз проживаешь другую жизнь — это загадочно, и позволяет испытать загадочность снова и снова. Грехопадение? Тут я растерян. Люди на ходу придумывают границы дозволенного, как вилами по воде рисуют, сами не понимают, грешат и замазывают сверху выдуманной правотой.

фото из архива Театра Giraffe Royal

Публика приходит вкусить свободу?

Та драматургия, которую сейчас считают драматургией, сформировалась меньше века назад. Зрителю что-то объясняют и, цепляя его мысль, ведут мозг по некоей истории… считается, что если зритель не понимает отчётливо, что происходит, то повествование рвётся, и наступает катастрофа, рушится картина мира. Мы проповедуем драматургию другую, мы начинаем с разрушения мира…мира в привычном понимании. А дальше, доверяя традиции, переводим зрителя из состояния в состояние… а мысли, образы, понимания, ассоциации — у каждого зрителя свои. Мозг мы тоже задействуем, но не как орган восприятия, а как орган осознания.

Актер — это холст?

Холст — это скорее восприятие зрителя, если разделить его на восприятие и осознание. Актёр — это краска, причём в момент нанесения. Ведь театр заканчивается каждое мгновение. И начинается тоже.

Средневековая религиозная философия различала время мирское и время сакральное — первичное мифическое время. Театр движения в своих постановках тоже нарушает течение времени. Как вы чувствуете время на сцене, Станислав?

Для простоты, для понимания, пантомиму разделили на бытовую и ассоциативную, и по традиции поэзию играют бытом, а быт — поэзией, хотя всё перемешано, слоисто как бы, ты проходишь через состояния, и когда кончится одно и начнётся другое — ты не знаешь, и думать об этом нельзя. Нужно проживать, как будто так будет всегда. И со временем —похоже. Иногда оно течёт на сцене очень медленно, и ты видишь, как долго-долго падает капля пота, а иногда вдруг твоих сил не хватает, чтобы успеть — как во сне, время летит быстрее тебя. И это заданность. Правила игры такие. Нужно прожить спокойно, потому что, на самом деле, я всего лишь несу зрительское внимание от точки А до точки Б.

фото из архива Театра Giraffe Royal

Чем отличается выступление на сцене и на улице?

На сцене… это люди пришли… купили билет… готовились как-то… ждали встречи. Это ответственно, тревожно и торжественно. Я знаю, что удивлю и испугаю… и успокою, и мы вместе помолчим о многом. А на улице. Не на уличном фестивале, а, по-настоящему, на улице. Как мы делаем в проекте «Уличный Путь». В городе, где тебя не знают и не ждут. Мы выходим на улицу, кроме всего прочего, за героизмом. Без продолжительного сверхусилия артиста люди даже не остановятся. Ничто им не интересно. Они не верят, что может произойти чудо. Здесь, и сейчас, и бесплатно, и для них. Артист на улице останавливает людей и врывается в их личное пространство. И дарит восторг и радость неожиданно и без разрешения.

Что значит для актера спонтанная случайность и импровизация?

Это… это как прыжок в холодную воду… только что было страшно, и вот ты плывёшь уже другой… и прошлым ты уже не будешь… и радость твою разделяет публика… она питается ею… жадно пьёт. Они тоже уже другие.

Станислав Варкки / фото из архива Театра Giraffe Royal

Как в «Маге» у Фаулза: «Чем утоляешь жажду? Водой или волною?» А ведь в магических практиках жрец всегда, как и клоун, покрывает лицо краской... На одном острове это даже называется «красить лицо в небо», черно-белый грим для избранного. Станислав, а что для вас вообще значит белый цвет?

Белый цвет вообще-то не считают цветом. Это отсутствие цвета. И, покрывая себя белым, ты закрашиваешь все цвета, которыми тебя украсила жизнь. Ты становишься как бы новым. Чистым. Готовым. Потом рисуешь на себе маску, похожую на лицо человека. Рождается другое существо. Я как будто управляю машиной. Или скорее подводной лодкой. Или планером на ветру. Людское внимание управляет клоуном. Его несёт. А я — у руля. Спокойный, собранный и чуть-чуть отстранённый.
«Красить лицо в небо» — очень романтично! А «красить тело в землю»? Прочувствовать разнообразие токов Природы. Я крашу лицо в белый… меня нет. Открыв глаза определённым способом, я позволяю зрителю посмотреть в них, как в зеркало. Увидеть там нашу общую душу. Увидеть себя. А дальше — чудо профессии. Нарисована маска рыжего клоуна, несчастного существа с отвисшим носом — зритель пожалеет себя искренне и посмеётся от души, и простит себе многое, и, успокоенный, пойдёт дальше. А если романтическая, немного дерзкая маска-вызов Белого клоуна, то зритель сможет восхититься собой, возвыситься, расширить мир свой до размеров космоса, слиться с красотой.

Сартр писал, что поэт одним махом уходит от языка-инструмента, он смотрит на слова, как на вещи, а не как на знаки. Как вы относитесь к речи и молчанию на сцене?

Мне кажется, что слово — это место, где соединяется знак и вещь. А в поэзии язык подобен инструменту музыкальному. Он открывает в слушателе местности неведомые и неожиданные, состояния необъяснимые, недоступные языку-инструменту для пользования жизнью. Расширяет понятие — жизнь. И человек, испытавший на себе чудо поэзии, понимает, что у него гораздо больше потребностей, чем он предполагал, просто живя. И речь, и молчание на сцене — прекрасны, когда ими манипулирует мастер. И ужасны, когда используются по привычке, ради низменных целей выступающего.

фото из архива Театра Giraffe Royal / фотограф Михаил Карасев

Образ гения за письменным столом, который испытывает тот самый «страх и трепет» — расскажите, как работали над его созданием?

Мир старого цирка открыла мне Мадонна Буглион, а про карнавалы мне много рассказывал Полунин парижскими ночами… но, как исследователю, мне было интересно заглянуть, как Буратино, за холст, за нарисованность праздника…
«Карнавал», небытовой перевод — «прощай плоть», а это приглашение к интересному путешествию. Кто стоит за радостью и горем? Кто пишет наши жизни? Свадьбы, войны, путешествия? Идею ввести в спектакль «Карнавал» человека пишущего, мне подарили музыканты-мистики, наши друзья — группа «Тагин» из Израиля. Их соединение музыки и каббалы привело меня в трепет и восторг. У нас был недолгий совместный проект, от которого остались точка света в сердце и образ писателя в спектакле. Гений? Или просто человек, серьёзно отнёсшийся к судьбе и предназначению? Этот спектакль в непростом жанре. В клоунаде. И всякий раз, выходя на сцену, я посвящаю себя всем клоунам и всем, кто хотя бы раз, вдохновлённый, соединял перо и бумагу.

Станислав Варкки / фото из архива Театра Giraffe Royal / фотограф Елена Иванова

текст: Ольга Орлова

© Orloff Russian Magazine