Гранах Александр. Вот идет человек

Отрывок из романа-автобиографии

Александр Гранах, портрет
Александр Гранах, портрет

В «Издательстве Ивана Лимбаха» впервые на русском языке увидела свет книга-автобиография «Вот идет человек». Герой и автор воспоминаний — прославленный актер мирового кино, звезда немецкого экспрессионизма Александр Гранах. Он работал на площадке таких мэтров как Пабст, Мурнау, Вине и Ланг. В роли безумного маклера Кнока появляется в хрестоматийном «Носферату» Мурнау, играет на сцене Мефистофеля, рядом с Гарбо предстает советским эмиссаром Копальским в «Ниночке».

Автобиографический роман «Вот идет человек» (Da geht ein Mensch) называют одной из лучших книг жанра на немецком языке. Впервые он был издан в 1946 году в Германии, выдержал более десяти переизданий, в том числе на английском и на идише. Книга выходит на русском языке в переводе Ксении Тимофеевой.

«Бедное детство в еврейском местечке Восточной Галиции, скитания, «фунты лиха» в Берлине начала ХХ века, ранние актерские опыты в театре Макса Рейнхардта, участие в Первой мировой войне, плен, бегство и снова актерская работа, теперь уже в театре и кино эпохи экспрессионизма, — где бы ни оказывался человек Александр Гранах, куда бы он ни шел, его ведут неистощимое художественное любопытство, героическая ирония, обостренная эмпатия и почти фанатическое чувство собственного достоинства», — говорят издатели.

С любезного разрешения издательства представляем к прочтению фрагмент книги.

Тем временем я знакомился со Львовом — с его широкой светлой и чистой главной улицей — Казимировской, с нарядными витринами больших магазинов, с длинной конно-рельсовой дорогой, по которой лошади тянули маленькие вагончики, и с другими улицами, по которым катились электрические трамваи. На углу перед биржей стояли длиннобородые евреи в высоких цилиндрах и обсуждали крупные сделки. На углах торговали фруктами. На одном таком углу находилась и лавка моих братьев. Плакаты на улицах расхваливали разные сорта мыла, ячменный кофе «Катрайнер», рестораны и цирк с танцующими лошадьми, польскую оперу, украинский театр и еврейских бродерзингеров. А сколько здесь было рыночных площадей! Особенно среди них выделялся рынок перед школой, где покупали и продавали все подряд: книги, рыбу, шнурки, пироги, мясо сырое и вареное, масло, сыр, скобяные товары, зеркала, хлеб, платья, квас, костюмы, супы, щенков, кошек, игрушки — все вперемежку! Каждый день все тот же шум и гам, но как бы я ни удивлялся всему, что видел, все это тем не менее напоминало мне Городенку. В десять или даже в сто раз больше, но — ничего нового, ничего удивительного. Разница между селом Вербивицы и Городенкой была гораздо больше, чем разница между Городенкой и столичным Львовом.

Но однажды вечером мы пошли в театр, и то, что я там увидел, не шло ни в какое сравнение с тем, что я видел, слышал и пережил до сих пор. Потому что мне открылся совершенно иной, неизвестный ранее, новый мир. Чего стоили одни приготовления! А сам «поход» в театр! По дороге все только и говорили, что о его директоре Янкеве Гимпеле. Наконец мы свернули на Ягеллонскую улицу, вошли в маленький дворик и увидели сияющие лица собравшихся — все они выглядели так торжественно! Братья купили билеты в маленьком окошке кассы. Они здоровались с друзьями и знакомыми и представляли меня им. Кругом все обсуждали актеров, их последние роли. Какую гримасу скорчил Шиллинг, когда Гутман сказал ему то-то и то-то; как старый глухой Розенберг читает по губам; как Калиш сыграл Бен-Адара, а Цукерман — Бар-Кохбу, как Фишлер пила яд в роли сиротки Хаси, как госпожа Розенберг привязывала ее за косички и била, как смеялся Палепад и как плясала Лина Карлик, и что серьезный Меллитцер, играя в «Буйнопомешанном», на самом деле сошел с ума и оказался в сумасшедшем доме. И что Фишлер замужем за богатым доктором, но, играя сиротку Хасю, забывает про свое богатство и плачет настоящими горькими слезами. У всех находилось что рассказать. Все были в восторге от увиденного и услышанного.

Я не понимал ни слова, но я знал: точно так же благочестивые хасиды в Городенке говорили о святых ребе-чудотворцах. Ни один человек здесь не говорил о буднях, о работе, о делах и даже о собственной семье. Я всем завидовал, потому что они были причастны к чему-то большему и много о нем знали, и мое любопытство уже щекотало меня где-то в области сердца.

Потом раздался долгий, предупреждающий и зовущий звонок, и все послушно устремились внутрь. У дверей стояли люди: одни проверяли билеты, другие помогали найти места, которые, оказывается, были пронумерованы. Фойе и зал были ярко освещены. Мы сидели в тринадцатом ряду. Люди перед нами, люди позади нас. Зал был уже полон, но зрители все прибывали и прибывали. Они смеялись, здоровались друг с другом, махали знакомым. Прозвенел второй звонок. Все звуки в зале сделались еще громче, захлопали двери. Многие стояли и разговаривали с соседями. Наконец раздался третий звонок. В зале стало тихо. Далеко впереди, перед первым рядом на занавесе был нарисован закутанный в шкуру мужчина: он играл на пастушьей свирели, а рядом сидела полуобнаженная пышнотелая женщина — волосы едва прикрывали ее грудь — и слушала его игру. Неожиданно раздался удар в гонг. Свет погас, и в зале стало темно. Внизу, перед занавесом, зажглись лампы. Снова удар в гонг, и откуда-то зазвучала музыка. В зале теперь было совсем тихо. Третий удар в гонг — мое сердце готово выскочить из груди от нетерпения. И вот, наконец, поднимается занавес. На перекладинах лестницы, под самым потолком посреди нарисованных облаков сидят девушки в светло-голубых длинных рубахах и с крыльями за плечами — это ангелы. Для ангелов они немного крупноваты, но я уже верю, что это ангелы. Они поют о том, что человек должен делать только добрые дела, — и тут появляется самый настоящий черт! На нем ярко-красная одежда, он хромает, а на голове у него — настоящие рога! Весело и дерзко он рассуждает о том, как скучно жить на земле. То, что он говорит, гнусно, но остроумно. И тут мы слышим голос Бога: он хвалит благочестивого переписчика Торы Гершеле Добровнера. Дьявол смеется своим скрипучим смехом Господу Богу в лицо и заключает с ним пари, что он сумеет соблазнить благочестивого переписчика Торы деньгами и богатством и погубить его душу. После этих слов занавес опускается.

Александр Гранах в фильме «Ниночка» (1939) с Гретой Гарбо в главной роли / реж. Эрнст Любич
Александр Гранах в фильме «Ниночка» (1939) с Гретой Гарбо в главной роли / реж. Эрнст Любич

Какой мир! Какое великолепие! Да это же в сто раз интереснее, чем самый интересный сон! У меня со лба катится пот. Что будет дальше? Мой брат Лейбци вопросительно смотрит на меня и улыбается. Я не могу сказать ни слова. Но вот началось! Удар гонга! В зале снова темно. Поднимается занавес. На сцене — простая бедная комната, такая, каких я повидал в своей жизни уже сотни, какая была и у нас дома, в Нижних переулках. Зима. Одно окно заложено тряпками, другое — подушкой. Слышно, как на улице завывает ветер. На столе под покрывалом лежит развернутый свиток Торы. Старенький дедушка шутит и играет с внучкой, уже большой девочкой. Тут же в комнате сидит женщина и чистит картошку. У нее болит зуб, и она не смеется над шутками старика. Приходят соседи: они говорят между собой о переписчике Торы Гершеле Добровнере и о том, что на небесах дьявол заключил пари с Господом Богом. А те в комнате ни о чем и не подозревают. Они говорят, что Гершеле пошел в баню, чтобы омыться перед тем, как написать слово «Адонай» и последнее предложение Торы. А вот и он сам возвращается: бедный, но очень красивый, нежный человек с благородным бледным лицом — он похож на праведника из Чорткова. Вот он моет свои красивые, изящные руки и садится, не говоря ни слова. Все замерли в ожидании. Он пишет последнее предложение и произносит благословение. Со всех сторон слышатся поздравления. Все ликуют и просят Гершеле сыграть на скрипке. В этой бедной каморке столько покоя и уюта, все так добры и приветливы друг к другу. Вдруг раздается стук в дверь.

Дверь открывается, и вместе с порывом ветра в комнату входит черт — тот самый, что был на небесах, но теперь он одет как обычный человек, путник, и представляется Мазиком. Но я-то его сразу узнал по его наглому смеху и резкому, неприятному голосу. Хозяевам дома он говорит, что торгует лотерейными билетами. Но это, разумеется, всего лишь предлог! Гершеле Добровнер улыбается — он не покупает лотерейные билеты. Конечно, не покупает! Да и денег у него совсем нет! Но этот Мазик со своими дьявольскими уловками все-таки умудряется всучить ему билетик — просто так, без всяких денег! И при этом говорит очень неподобающие, но очень умные вещи. А когда напряжение доходит до предела, он снова смеется своим громким, скрипучим смехом, и занавес опускается! Другой мир снова закрыт.

Вокруг меня шум и гам. Все обсуждают увиденное с таким знанием дела, будто сами играли в спектакле. Я снова прокручиваю в уме все, что происходило на сцене... Снова удар гонга, и снова в зале темно. Занавес поднимается. Та же комната теперь ярко освещена и богато обставлена. Значит, бедный переписчик Торы все же выиграл в лотерею! Он хорошо одет, а рядом с ним черт: он дает ему подлые, неправильные советы, и благородный переписчик Торы подпадает под его влияние. Они решают открыть фабрику по производству молитвенных покрывал. Благородный бедняк стал богачом, и вот уже он плохо обращается со своей женой, со своими друзьями, со своим отцом — точно так, как это делали богачи даже в таком захолустье, как Городенка! Тьфу! Вот он уже хочет развестись. Черт подговаривает его жениться на племяннице. Старый дедушка и все остальные, кто вначале был доволен и счастлив, теперь совершенно несчастны. Грустно сидят они в своей богато обставленной комнате. И вот уже действие принимает новый оборот. Гершеле совершает одну ошибку за другой, одну глупость за другой. Меня так и подмывает крикнуть ему, чтобы он не слушал советов черта! Он же такой умный! Господи! Как такое возможно?! Как такой благоразумный человек может стать таким дураком?! И снова антракт. Мы выходим подышать свежим воздухом. Я ужасно возбужден и зол на этого наглеца Мазика. Как он мог все испортить? Больше всего мне хочется заехать ему кастетом прямо по его наглой роже! Снова звенит звонок. Мы входим в зал, и спектакль продолжается. Теперь на сцене происходит нечто совершенно ужасное: на фабрике, которой Гершеле управляет на пару с чертом, станком отрезало руку сыну его лучшего друга, Хацкеля Драхме, и он при смерти! Друг открыто говорит Гершеле все, что думает! Каким хорошим человеком он был раньше и кем он стал теперь! Как он раньше относился к своему отцу и к друзьям и как он относится к ним теперь! Как он в бедности мирно жил со своей женой, а разбогатев, просто вышвырнул ее на улицу! Как испортило его богатство! Сможет ли он когда-нибудь расплатиться за свои грехи?! «Да, — говорит Гершеле, но уже без прежней уверенности, — каждый человек должен отвечать за свои поступки, и мне тоже придется расплачиваться по счетам! » И тут его старый друг показывает окровавленное молитвенное покрывало, и из его груди вырывается душераздирающий крик: «Но твои счета неправильные! Ни один человек не в силах расплатиться за все, что ты сделал! Вспомни про свою жену, которую ты выгнал из дома! Про своего отца! Про друзей! Вот молитвенное покрывало, сделанное на твоей фабрике! Вот что сделало твое лживое богатство! Это покрывало покрыто кровью и слезами моего сына! Возьми! Запиши его на свой счет! » С этими словами он бросает молитвенное покрывало в лицо бывшему другу и уходит! Зал неистовствует! Бушует! Аплодирует! Стучит ногами! «Браво, Драхме! Браво, Розенберг! Так его! Ты правильно говоришь! Благослови тебя Господь!» И я кричу и ликую вместе со всеми и чувствую огромное облегчение.

Всеобщее воодушевление и шум не стихают еще очень долго, и вот уже богач сидит удрученно в уголке и молчит. Входит его молодая жена — она сошла с ума. Речь ее бессвязна, и можно разобрать только что-то про умолкнувшую скрипку. Она снова уходит. Все смешалось в этом доме! И тогда он берет в руки свою скрипку, к которой не прикасался с тех пор, как разбогател, и начинает играть очень грустную мелодию, то и дело прерывая игру, чтобы признать свои ошибки и глубоко в них раскаяться. Потом он берет перепачканное кровью молитвенное одеяло, которое бросил ему в лицо его друг, и горько плачет. «Счет слишком высок», — соглашается он, делает петлю и вешается. Появляется черт: он разъярен — пари проиграно! И на этом все заканчивается!

Александр Гранах в роли безумного Кнока в фильме «Носферату» (1922) / реж. Фридрих Мурнау
Александр Гранах в роли безумного Кнока в фильме «Носферату» (1922) / реж. Фридрих Мурнау

Какой удивительный мир! За каких-то три часа показана вся жизнь! Несколько жизней! Какая великая, реальная, сверхреальная реальность! Мы, простые люди, живем и умираем, и так из поколения в поколения! Бедные остаются бедными, богатые — богатыми, злые — злыми, а добрые — добрыми! Здесь же, прямо у меня на глазах, за три коротких часа успевают измениться люди, миры и вся жизнь! Что за удивительное волшебство! Это просто не укладывается у меня в голове! Каким ничтожным мне вдруг представляется все, что я пережил до этого! Прошло столько лет, а я еще даже не в начале пути. Вся моя жизнь тянулась так медленно и так мучительно. Здесь же, всего за три часа хорошие люди становятся плохими, бедные — богатыми, молодые — старыми. И плохие, и хорошие получают по заслугам! Что за справедливость, что за гармония! Какие умные разговоры! Какая восхитительная жизнь! Даже смерть здесь кажется прекрасной!

Это мой мир, здесь мое место! Здесь я хочу жить, здесь я хочу говорить, кричать, играть, рассказывать о своем любопытстве, о своих мечтах! О своей тоске! Про себя я навсегда решил идти по этому пути! Попасть в этот мир! Я еще не знаю, как я это устрою, но уже теперь мне ясно одно: никакая сила не заставит меня отречься от этой мечты и свернуть с этого пути!

Здесь нужно показать, как мой отец спорит с Юзом Федоркивым о Боге, здесь нужно показать, как Рахмонесл падает в колодец, а Благодарение-Богу греет его могилу и сам при этом замерзает! Здесь нужно показать и Шимшеле Мильницера, этого мудреца, просящего подаяние, и добродушного пьяницу Менаше Штрума, и Ривкеле — как мы стоим перед ее окном, как я иду за ней в другой город, как ее совращает Кудрявый и, может быть, как я встречаю ее снова! Здесь можно было бы показать, как надо мной издевается Йойне Бурлак и как мой брат его колотит. Но я хочу быть уже не самим собой, а моим братом! Здесь же можно рассказать, показать и почувствовать все, и другие тоже смогут все это почувствовать и пережить. В этом мире никто не одинок! И все происходит в один вечер, в течение каких-то трех часов! Вся жизнь! А завтра будет уже другая жизнь, другие люди!

По дороге домой и на следующий день я повторял все, что видел на сцене. Монологи Гершеле Добровнера, величественную речь Хацкеля Драхме с окровавленным молитвенным одеялом в руках. Особенно хорошо у меня получался наглый смех Мазика, черта. Мой брат Лейбци удивлялся, какая у меня хорошая память. Другому брату он сказал, что видел этот спектакль несколько раз, но не запомнил ни слова. На следующий день я снова пошел в театр Гимпеля, посмотрел другой спектакль, и он произвел на меня такое же сильное впечатление.

И вот я стал ходить в театр уже один, втайне от всех. Если я работал днем, то шел в театр вечером, а если работал ночью, то шел в театр днем. Я всегда покупал билеты на галерку, на самые дешевые места, и мне там было лучше всего. Там я встретил молодых людей своего возраста, с теми же мыслями и с той же заветной мечтой. Мы подолгу разговаривали, и с некоторыми из них я по-настоящему сдружился. Среди моих новых друзей был долговязый Вольф, Изя Вандель и Шлюссельберг. Мы поверяли друг другу свои тайны, и все хотели идти одним и тем же путем. Некоторые из моих новых приятелей были лично знакомы с артистами театра. Один только Шлюссельберг не мечтал стать актером, однако, после того, как однажды я изобразил ему скрипучий смех черта и проревел монолог Драхме, он сказал, что я рожден для театра.

Отныне нас со Шлюссельбергом связывала настоящая дружба. Он с большим пониманием отнесся к моему решению проникнуть в этот мир и своей глубочайшей убежденностью в том, что мое место именно там, укреплял и поддерживал меня в моих намерениях. Мы всегда вместе ходили в театр и вообще проводили вместе каждую свободную минуту. У его отца была большая пекарня, и, чтобы мы могли чаще видеться, он выхлопотал для меня место.

Джон Уэйн и Александр Гранах / кадр из к/ф «Жертва измены» (1941) / реж. Джон Х. Ауэр
Джон Уэйн и Александр Гранах / кадр из к/ф «Жертва измены» (1941) / реж. Джон Х. Ауэр

Однажды на вечернем спектакле случилось нечто непредвиденное. Давали «Сиротку Хасю». Хася — молодая, здоровая деревенская девушка, очень красивая и очень прямая: она всегда говорит, что думает. Ее бедный отец отдает ее в город богатым родственникам, где она работает горничной. Хася влюбляется в сына хозяина, бестолкового бездельника. Хозяева собираются в театр, и тут Хася видит, что сын, в которого она влюблена, стащил и спрятал золотую брошь! Тетка как раз собиралась ее приколоть. Весь дом переворачивают вверх дном, но так ничего и не находят. Подозрение падает на Хасю. Злая тетка спрашивает ее, знает ли она, где брошь. Та отвечает: «Нет!» — «Поклянись своей покойной матерью, что не знаешь». Хася не хочет клясться покойной матерью, и тетка теперь совершенно уверена, что брошь украла именно Хася. Она хватает ее за длинные светлые косы, привязывает к кровати и кричит: «Где брошь?» Хася в ответ: «Не знаю!» Тогда тетка отвешивает ей две звонкие пощечины и повторяет свой вопрос, но получает тот же самый ответ. Тетка бьет бедную сиротку снова и снова. Хася стоит на коленях, привязанная косами к кровати, но исполненная гордости и достоинства. Молча сносит она теткины удары. Зрители взволнованны. Все мы ненавидим тетку и сочувствуем Хасе. Тетка орет еще громче: «Где моя брошь? Где моя брошь? » — и продолжает хлестать бедную сиротку по щекам. И тут рядом со мной, на галерке, один из зрителей вытаскивает из кармана пистолет и кричит даже громче, чем актеры на сцене: «Ах ты, гадина! Отвяжи ее сейчас же, или я пристрелю тебя, как собаку!»

Пощечины на сцене прекращаются. В зале суматоха. Все поворачивают головы и смотрят на моего соседа — лихого парня лет двадцати. Пистолет он уже убрал и теперь дрожит от возбуждения, белый как мел.

Занавес сразу же опустили, в зале зажгли свет. Зрители разбились на группы и теперь спорят, кричат и бранятся. Молодой человек исчез! Перед занавесом появляется бедный отец Хаси, Мотье Штрахль, — в жизни его зовут Идль Гутман — и поднимает руку.

Постепенно зал успокаивается, и он начинает говорить очень тихим голосом: «Дорогие мои зрители, могу я вам кое-что сказать?» Кто-то хлопает в ладоши, кто-то кричит: «Говори, Гутман, говори, Мотье! Тише, тише!» Наконец становится совсем тихо. И он говорит: «Мои дорогие друзья, мне очень сложно выйти из роли, и все же я должен вам кое-что объяснить». Он говорит тихо и добродушно, как отец с детьми: «Вы наверняка знаете, что мадам Фишлер замужем за доктором Фишлером, ее родители живы и, дай Бог, доживут до ста двадцати лет. Но искусство требует, чтобы сегодня вечером она была сиротой. Вы наверняка знаете, что у мадам Розенберг, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, шестеро ребятишек, у нее золотое сердце, и она лучшая мать на свете. Но искусство требует, чтобы сегодня она была злой теткой и била мадам Фишлер. Сам я хазан в синагоге Бней-Иаков, но искусство требует, чтобы сегодня вечером я был Мотье Штрахлем, бедным отцом Хаси. И так я могу рассказать про всех исполнителей, кто они в жизни и кем они вынуждены стать ради искусства. Каждый день около пяти часов дня вы можете видеть, как мы сидим в кафе «Аббация», и убедиться, что мы — друзья. Даже наши дети дружат между собой. А мадам Розенберг и мадам Фишлер — самые близкие подруги. Молодой человек, у которого наверняка доброе сердце, но который просто не мог всего этого знать, разволновался и стал угрожать пистолетом. И вот я спрашивают вас: разве это правильно?» «Нет! — кричат зрители в ответ. — Выставить его за дверь! Браво, Гутман! Браво, Фишлер! Браво, Розенберг!» Выкрики с мест и грохот аплодисментов не смолкают. Тогда старый бедный отец, актер и хазан Идль Гутман, снова поднимает руку, и зал снова успокаивается. «Ну что, — спрашивает он, — можно нам играть дальше?» И снова гам, одобрительные крики, всеобщее ликование. Наконец в зале становится темно, и спектакль продолжается с того самого места, где был прерван. Злая тетка Хаси, мадам Розенберг, многодетная мать с золотым сердцем, в который раз спрашивает сиротку Хасю — жену доктора Фишлера и, благодарение Богу, не сироту: «Где моя брошь?» А та отвечает еще громче и решительнее, чем прежде: «Я не знаю!» «Что! Ты не знаешь?» — вопит злая тетка, и прекрасная мать Розенберг хватает сиротку Хасю — госпожу Фишлер — за косы, привязывает ее к кровати — точно так же, как прежде, и угрожающе кричит: «Где моя брошь?» Жена доктора Фишлера, сиротка Хася, кричит в ответ: «Я не знаю!» — и тетка Розенберг отвешивает ей две звонкие пощечины. В ответ раздается громкий и гордый крик Хаси: «Я не знаю! Я не знаю!» — и снова и снова ее бьют по щекам!

Вот так из-за одного взволнованного молодого человека, у которого наверняка было доброе сердце, нежная и красивая госпожа Фишлер, жена доктора, получила сегодня двойную порцию побоев. Бедная госпожа Фишлер!

Но ради искусства можно стерпеть и тройную порцию, подумал я про себя. Это был поистине божественный вечер!

Обложка книги Александра Гранаха «Вот идет человек» / «Издательство Ивана Лимбаха», 2017
Обложка книги Александра Гранаха «Вот идет человек» / «Издательство Ивана Лимбаха», 2017

 

Купить книгу Александра Гранах «Вот идет человек»