«Легенды современности» Чеслава Милоша

Чеслав Милош / Обложка книги «Легенды современности» (Издательство Ивана Лимбаха, 2016)

«Издательство Ивана Лимбаха» опубликовало книгу польского поэта, лауреата Нобелевской премии по литературе Чеслава Милоша «Легенды современности» в переводе Анатолия Ройтмана. В книгу вошли философско-публицистические «оккупационные» эссе, написанные автором в 1942-43 гг., и полемическая переписка с Ежи Анджеевским. «Исследуя современные мифы и предубеждения, апеллируя к традиции рационализма, Милош пытается найти точки опоры для униженной двумя мировыми войнами европейской культуры».

С разрешения издательства публикуем фрагмент эссе «Легенда города-монстра».

Большой современный город склоняет к известного рода ви́дению. Вот улицы, площади, дома. Толпа штурмует омнибусы, заполняет аркады Пале Рояль. Скрещиваются взгляды прохожих, лицо исчезает, проваливается в гущу рук, шляп, окриков, улыбок, проклятий. Мгновенно возникает мысль: куда направился этот человек, какой неизвестный человеческий резервуар его приютил? Счастлив ли он? Как выглядит женщина, которую он любил или которую полюбит? Какой будет его смерть и какое выражение запечатлится на его устах в последний раз? Это видение — не что иное, как видение длящегося мгновения, малый комочек снега, который, катясь, обрастает белыми комьями. Оно состоит в разрастании кратких взглядов в прошлое и в будущее. В течение дня житель города создает, не отдавая себе в этом отчета, большое количество таких творческих композиций. И именно благодаря этому он склонен воспринимать город мифологически, населяя его творениями собственного воображения, одаренными сказочной мощью и сказочным богатством чувств. Чем бедней его собственная жизнь, тем сильнее вера в таинственный, недостижимый центр, в — если так можно выразиться — абсолют города. Туристы, приезжающие в большие столицы, наивно ищут этот ускользающий дух в ночных ресторанах и подозрительных кварталах. Ведь в состав мифа входит ощущение, что город дневной, внешний — это  н е  т о  и что где-то, под покровом повседневности существует  н а с т о я щ и й, шумный, шальной город, о котором пробегающий по улице абориген может сообщить весть, может навести на след. Но абориген также слепо верит в страну городских чар — верит и всё, потому что никогда не сумеет ее обнаружить. Этот заповедник города создается из преувеличенных представлений о людях, которые исчезают из поля зрения, об их соревнованиях, боях, успехах и несчастьях. Подобным образом охотники, никогда не натыкавшиеся на кости животных, умерших естественной смертью, создают легенду о кладбище зверей, скрытом в сердце дремучего леса, куда направляются слоны, львы и медведи, которые предчувствуют близкий конец. Ведь люди всегда мифологизируют отсутствующих: достаточно осознать легендарность и фальшивость истории, приукрашивание и возвеличивание творцов прошлого. Большое число отсутствующих, незнакомых, а в городе все именно так и обстоит, должно, по тому же принципу, приобрести фантастические очертания.

Изучая проявления коллективных мифов в литературе, на это обратил внимание в интересной работе Роже Кайуа. «Кажется вполне допустимым утверждать, что существует фантасмагорическое представление Парижа и вообще большого города, довольно мощно владеющее воображением, так, чтобы никогда не выдвигался вопрос о его четкости, представление, во всех подробностях почерпнутое из книги, однако довольно распространенное, чтобы создавать часть коллективной атмосферы мысли и иметь известное сдерживающее влияние». Париж неизменно выступает как «современный Вавилон, океан преступления и упоения, волны которого смыкаются над головой смельчака, проникающего в замкнутое огненными вратами очарование, — вратами, на которых видна Дантова надпись, как на вратах ада».

«О Париж, Париж! Ты истинный Вавилон, настоящее поле боя интеллигенции, настоящее святилище, в котором зло имеет свой культ и своих жрецов, и я верю, что дыхание архангела тьмы без устали струится по тебе, как веяния над бездной морей. О неподвижная буря, каменный океан, я хочу быть среди твоих разгневанных волн этим черным орлом, который насмехается над молниями и с улыбкой спит на урагане, распростерши крылья; хочу быть гением зла, стервятником морей, этого самого вероломного и самого бурного моря, где клубятся и проносятся человеческие желания».

Общение с Бальзаком позволяет понять этот удивительный процесс: «Человеческая комедия» — собрание повествований о людях, которые встречаются друг с другом и проходят мимо; реконструкция судеб гостей, веселящихся на пире, устроенном покровителем какой-нибудь Коралии или Флорины. Их история начинается с момента, когда они покидают порог гостеприимного дома, провожаемые взглядом романиста, и пропадают в скалистых горах, океанах и бурях Парижа. Миф большого города растет, усиливается в течение всего столетия, и Бальзак является лишь прекрасным, великолепным перстнем в длинной цепочке авторов от Эжена Сю до Жюля Ромэна и англо-американского детективного романа. Может, следовало бы заняться следами этого мифа в польской литературе и убедиться, как он влиял, например, на Мицкевича и Норвида. В период своего формирования, принимаемый публикой, неосознанным стремлениям которой отвечал, он подвергался более или менее острым атакам критиков. Вспомним, что тогда заниматься современной жизнью и представлять ее реалистические описания считалось чем-то ниже достоинства искусства. Это было хорошо в бульварных романах, но казалось чем-то не слишком приличным для уважающего себя художника. Очарование современного жеста, движения, наряда, городских пейзажей с трудом пробивалось через маскарад театральных костюмов и не менее театральных пейзажей. Любопытный читатель в «Illustration» 1850 года найдет яростные нападки критики на Курбе, которому не жалели оскорбительных эпитетов за то, что он рисовал свои картины «брутальным» образом, это значит, вводил в живопись черный сюртук, жилетку и цилиндр. Говоря об этом постепенном проникновении города в сферу искусства, мы простым способом доходим до Бодлера. Именно он, за много десятков лет до возникновения урбанизма, горячо защищал права художника на то, что мимолетно, преходяще, непрочно, на право художника представлять моды, обычаи, изменчивые виды улицы, кофейни, кабаре. Именно он в своих эстетических рассуждениях сумел воздать похвалу наблюдателю, похвалу городской толпе, подобную, пожалуй, гимнам Уитмена.

«Тот, кто движим любовью к жизни мира, проникает в толпу, словно в исполинскую электрическую батарею. Он подобен зеркалу, такому же огромному, как сама эта толпа; он подобен наделенному сознанием калейдоскопу, в каждом узоре которого отражается многообразие жизни и изменчивая красота всех ее элементов».

«И он выходит из дома! Он смотрит, как течет поток жизни, величественный и сверкающий. Он любуется вечной красотой и поразительной гармонией жизни больших городов — гармонией, которая чудом сохраняется среди шумного хаоса человеческой свободы. Он созерцает пейзажи большого города, каменные пейзажи, ласкаемые туманом, опаляемые солнцем. Все вызывает в нем радость: роскошные экипажи, горделивые лошади, вылощенные грумы, проворные лакеи, гибкая поступь женщин, здоровые, веселые, нарядные дети — словом, он наслаждается зрелищем жизни». «Но вот наступает вечер. Приближается странный и неверный час, когда опускается небесный занавес, а город вспыхивает огнями. Газовые рожки рассыпаются пятнами на пурпуре заката. Честные и бесчестные, благоразумные и беспутные люди с облегчением вздыхают: „Наконец-то день кончился!“ Праведники и проходимцы торопятся отдохнуть, каждый бежит в облюбованное им местечко, чтобы испить чашу забвения». Он «останется последним повсюду, где еще сияет свет, где звучит поэзия, где кипит жизнь и льется музыка, повсюду, где перед ним позирует живое чувство, где естественный человек и человек, скованный условностями, раскрываются в своей загадочной красоте, повсюду, где еще искрятся мимолетные радости  р а з в р а щ е н н о г о  ж и в о т н о г о!»

Как же удивительно эти цитаты передают  л ю б о п ы т с т в о, которое является источником городского мифа и в то же время мотором творчества Бальзака! Любопытство как позиция, почти как норма поведения по отношению к миру. Анекдот о Бальзаке, переданный Бодлером, — поэт «парижского сплина» благодаря прочувствованному родству часто возвращается к размышлениям над автором «Человеческой комедии», — предоставляет еще один комментарий. Бальзак, стоя перед картиной, изображающей меланхоличный зимний пейзаж, с избами и крестьянами на дороге, долго смотрел на домик, из дымохода которого сочилась тонкая полоска дыма, и вдруг выкрикнул: «Как же это прекрасно! Но что они делают в этом доме? О чем они думают, что их тревожит? Удался ли сбор урожая? Наверное, должны выплачивать какие-то долги!» Не хороший ли это пример любопытства, которое хватается за мельчайшую подробность, выводит из него всю историю и вместе с тем самим актом создания истории дает художнику свободу, какую он тщетно искал бы в повседневной жизни?

Наблюдатель является властелином. Обычный прохожий, пока он делает предположения и мысленно дописывает рассказ о каждых замеченных в автобусе глазах и устах, свободен. Он превосходит действительность силой вымышленной им фабулы. Может, именно в этом состоит обаяние кино. В течение пары часов перед зрителем проходят человеческие жизни, которые приоткрывают все тайны  д е т а л и, отдаются ему в собственность, побуждают его опутывать каждую деталь сетью мечтаний, каждая подробность раскрывает перспективы на прошлое и будущее дома, предмета, человека. В противоположность театру, который пользуется условностью и где действующие лица дают понять, что они лишь на время переодетые актеры и что вскоре они выйдут на поклоны, ожидая аплодисментов за хорошо сыгранную роль. Кино — по крайней мере, на нынешней стадии развития — удовлетворяет интерес чужой жизни, реализует фантастический замысел так перекроить здания, чтобы увидеть, что находится внутри, оно как шапка-невидимка, с ее помощью зрителю можно идти по следам детектива в портовые притоны, подниматься с пилотом в воздух, участвовать в преступлении. Когда в зале включают свет, в воображении разыгрывается продолжение: зритель странствует с Чаплином, уходящим вглубь экрана по пустому шоссе, обдумывает его дальнейшие воплощения либо мысленно разыгрывает на Бродвее невиданный прежде роман, слепленный из обрывков собственных и чужих романов.

Варшава, 1942